– Неужели напрасно проникал я в тайны кальцинирования исублимации, конденсации и кристаллизации? Что толку в мастерстве, если моевнутреннее «я», Фауст гомункулус, бессмертный дух, заключенный в бренную земнуюоболочку, томится и страдает, скорбя о своем жалком жребии? Что пользы вмудрости, если твой разум, жаждущий просветления, обречен вечно блуждать вотьме, подобно кораблю без руля и без ветрил, плывущему неизвестно куда по волеветра и волн? Может быть, лучше прервать этот тяжелый и мрачный сон однимударом? Вонзить лезвие в живот и резко рвануть кинжал вверх, чтобы распоротьтело до самой груди… Так поступали жители чудесного восточного острова, окотором я грезил, – величественные, гордые мужи в пышных и ярких одеяниях…

Вертя стилет в руках, он не спускал глаз с блестящегоклинка. Пламя свечей трепетало, и тени плясали на стенах. В этой живой игресвета и теней лицо мраморного бюста казалось строгим и осуждающим – древниймудрец явно не одобрял того, что услыхал сейчас от своего младшего коллеги.Стояла глубокая тишина, нарушаемая лишь еле слышным потрескиванием свечек. И вэтой тишине вдруг громко и отчетливо раздался звук, прилетевший откуда-тоиздалека. Звон церковных колоколов.

Фауст вздрогнул, словно внезапно пробудившись от глубокойдремы. Он вспомнил, что сегодня воскресенье, праздник Пасхи.

Его мрачные мысли развеялись столь же быстро, как ивозникли. Он подошел к окну и приподнял тяжелые занавеси.

– Видно, я надышался парами ртути, – сказал онвслух, обращаясь к самому себе. – Нужно соблюдать осторожность, ведьВеликое Дело таит в себе двоякую опасность для исследователя: с одной стороны,всегда возможна неудача, с другой – слишком быстрый успех нередко влечет засобой головокружение. Мне же лучше бы сейчас выйти на свежий воздух – благоутро теплое и солнечное, и молодая трава уже поднялась на лужайках – да выпитькружку пива в ближайшей таверне. Я чувствую, что мой желудок примет даже паружареных колбасок, которые обычно подают к пиву… Да, несомненно, пары металловиз перегонного куба вступили в сложное взаимодействие с флюидами моего мозга, породивстоль странные фантазии… Прочь! Немедленно вон из комнаты, чтобы рассеять их.

С этими словами Фауст накинул на плечи свой плащ, подбитыймехом горностая, и, проверив, на месте ли его бумажник, направился ко входнойдвери – двери в ту бурлящую, кипучую жизнь, про которую ученый доктор Фаусттолько что говорил в своей пространной речи. Эта жизнь уже приготовила емумного разных чудес и неожиданностей, которые даже столь искушенный в тайныхнауках алхимик не мог предугадать.

Колокола всех краковских церквей звонили свое «Te Deum»[2]. Фауст шел по Малой улице Казимира прочь от ФлориановойЗаставы, направляясь к широкой рыночной площади. Прислушиваясь к дружному хоруколоколов, каждый из которых имел свой неповторимый тембр, он различал их наслух: колокол женского монастыря На-Могиле пел нежным, ангельским голоском; уСв. Венцеслава был чистый серебряный тенор, у Св. Станислава – звучныйраскатистый баритон, а у Собора Богоматери – низкий и густой рокочущий бас,резко выделяющийся из общего многоголосья.

Было великолепное, ясное весеннее утро. Казалось, лучисолнца проникали в каждую щель, в каждый узкий и темный переулок СтарогоГорода, покрывая позолотой высокие крыши и остроконечные готические шпили. Понебу плыли легкие кучевые облака – точь-в-точь такие, на которых художникипрошлых времен часто изображали херувимов и другие аллегорические фигуры. Стольпрекрасная погода могла поднять настроение даже самому мрачному из алхимиков, иу почтенного доктора разгладились морщинки между бровей. Он выбрал самыйкороткий путь до рыночной площади, свернув в кривой и узкий зловонный переулок,прозванный Тропой Дьявола. Тесно прижавшиеся друг к другу дома напоминалипузатых толстяков – каждый стремился раскинуться попросторнее, вылезая на узкуюмостовую. Два человека, встретившись в этом переулке, едва смогли бы разойтись.Крутые крыши нависали над верхними этажами каменных построек, почтисоприкасаясь друг с другом, и потому даже в солнечные, ясные дни переулокоставался темным, сырым и мрачным. Не пройдя и двух десятков шагов по скользкоймостовой, Фауст начал жалеть о том, что не пошел другой, более длинной дорогой.Конечно, он потратил бы лишнюю четверть часа, добираясь до рынка; но, в концеконцов, что значит какая-то четверть часа для философа и алхимика?

Он уже хотел повернуть назад, но дух упрямства пересилилразумное побуждение, и Фауст, поколебавшись несколько секунд, зашагал вперед.Последний поворот был уже совсем рядом, а за ним уже открывался вид на площадьс ее шумной суетой и пестрыми торговыми рядами. Теперь он шел значительнобыстрее, и профессорская мантия шелестела под его плащом в такт шагам тощихног. Темные проемы открытых дверей двух каменных домов справа и слева от негоказались черными провалами, ведущими в саму преисподнюю. Впереди показался свет– извилистый, смрадный переулок кончался…

И тут Фауст услышал чей-то незнакомый голос, прозвучавшийвозле самого его уха:

– Господин, постойте…

Алхимик остановился и оглянулся через плечо, готовясь датьотпор бесцеремонному прилипале, который попытался задержать его. Он заглянул воткрытую дверь, но в полумраке тесного коридора ничего не смог разглядеть. Онуже собирался идти дальше, как вдруг за его спиной раздался подозрительныйшорох. Острое чутье подсказало ему, что надо спасаться, но чувство опасностипришло слишком поздно – в тот самый миг, когда что-то твердое сильно ударилоего в висок. На несколько мгновений перед его мысленным взором предсталаудивительная картина – он увидел бездонное ночное небо, мириады неподвижныхсветил и огненные хвостатые кометы, несущиеся в неведомую даль. А затемглубокий обморок скрыл от него красоту сверкающих звезд своим черным бархатнымпокрывалом.

В это самое время у окон маленькой таверны под названием«Пестрая Корова»[3] над миской борща сидел светловолосый молодойчеловек, одетый небрежно и безвкусно, но с явной претензией на оригинальность.Он был высок и строен, гладко выбрит по итальянской моде; непокорные кудрисоломенного цвета в беспорядке падали на плечи. Городской костюм, обтягивающийего мускулистую фигуру, был явно с чужого плеча и к тому же изрядно поношен икое-где запачкан. Облюбовав один из столиков, выставленных хозяевами таверны наулицу, он зорко поглядывал по сторонам, поджимая губы и чуть прищуривая глаза;черты его лица при этом заострялись, придавая молодому человеку сходство состорожным и хитрым лисом, вышедшим на охоту.